Меч на закате - Страница 141

141

Для меня всегда было радостью быть с Гуэнхумарой, смотреть на нее, дышать ее спокойствием; и однако за этой радостью, каким-то образом составляя ее часть, словно одно было тенью другого, всегда чувствовалась печаль, ощущение разделяющей нас дистанции, которую я не мог преодолеть; одиночество. Она сказала тогда, что не хочет, чтобы я прикасался к ней, и в эти дни я не мог подойти достаточно близко, чтобы прикоснуться к ней, — о, не физически; физически, после того как прошли те первые несколько дней после смерти Хайлин, она никогда не отстранялась от меня и никогда не отказывала мне в добром отношении, но доброе отношение — это, неизбежно, не то же, что любовь; и я знал, что что-то внутри нее, самая глубокая и сокровенная ее часть, возможно, ее душа, ушла от меня и уходит все дальше. Думаю, она не хотела этого; думаю, в то время она вернулась бы, если бы сумела; но она не могла найти дорогу обратно, а я не мог сделать это за нее.

Иногда мы проводили эти редкие вечера наедине; иногда с небольшой горсткой друзей Кеем и Гуалькмаем, Фариком и Мальком… совсем изредка только с Бедуиром, и эти вечера были самыми лучшими.

В эти вечера мы покидали атриум и сидели в комнате Гуэнхумары или, по крайней мере, сидели мы с Бедуиром, а Гуэнхумара возвращалась к своему ткацкому станку. Я вижу ее сейчас, словно все еще сижу на табурете у жаровни, а у моих ног, развалившись на теплом мозаичном полу, лежит Кабаль, надменно безразличный к белой суке Маргарите, которая кормит неподалеку его пихающихся щенков. Гуэнхумара работает, стоя у станка, а Бедуир сидит на подушке рядом с ней, лениво перебирая пальцами струны и время от времени поднимая глаза на нее; и она, бывает, поворачивается и смотрит вниз, на его некрасивое смеющееся лицо, и две их тени, отброшенные лампой, падают на паутину натянутой на станке ткани, так что она словно вплетает их в узор на своей работе. И под блуждающими нотами арфы — шорох мокрого снега о ставню высокого окна.

Мне нравилось наблюдать за ними вот так, потому что мне казалось правильным, что двое людей, которых я любил больше всего на свете, были друзьями, что мы были триедины: не просто трое в ряд, но лист клевера или желтый ирис, где я был в центре. И еще этими вечерами Гуэнхумара словно немного возвращалась из своей дали, так что я чувствовал, что еще чуть-чуть — совсем чуть-чуть — и мы снова найдем друг друга.

Медрот никогда не принимал участия в этих спокойных, тихих вечерах. Он начал собирать собственную компанию среди младших из Товарищей, и у них были свои способы проводить свободные часы. И я был только рад, что это так. Возможно, если бы я был другим, если бы я упорнее пытался бороться с его матерью в нем вместо того, чтобы оставлять его в ее власти, это могло бы избавить нас впоследствии от множества невзгод. И все же… не знаю — не знаю. Мне кажется, он был уничтожен, а не просто в плену; а только Господь может заново создать то, что было уничтожено.

Темнота зимы была позади, дни понемногу удлинялись, и охотник во мне начал принюхиваться к отдаленному волнению весны, когда однажды вечером Амброзий послал за мной.

Я нашел его у него в комнате, в большом кресле рядом с жаровней. Гахерис, его оруженосец, сидел сгорбившись на полу у его ног и начищал какую-то деталь сбруи, а в глубине комнаты, в тени, я смутно различал темный силуэт врача-еврея. Мы немного поговорили о вещах, которые мало интересовали нас обоих; а потом, посреди разговора на какую-то совершенно другую тему, Амброзий заявил:

— Артос, я чувствую себя здесь, в Венте, как зверь в клетке. Я должен ненадолго вырваться из-за решетки.

— Так что? — спросил я.

— Так что я еду на несколько дней в горы, на виллу. Мне говорили, что после мягкой зимы в Спайне бывает хорошая охота, — он улыбнулся моему молчанию прежней быстрой улыбкой, которая освещала все его лицо, словно где-то внутри загоралась лампа; теперь там было слишком мало плоти, чтобы скрыть этот свет. — Хорошая охота для друзей, которые поедут со мной, пусть даже для меня самого охотничьи дни уже позади.

И я увидел по его глазам, что он знает то, о чем сказал мне Бен Симеон.

— А ты сможешь проехать такое расстояние?

— Конечно. Ехать-то всего одно утро, а мой толстый старый Поллукс с каждым днем становится все меньше похожим на лошадь и все больше — на гусиную перину.

Я понял, что будет бесполезно отговаривать его от этого плана; да, по правде говоря, мне и не хотелось.

— Кто едет с тобой, Амброзий?

— Немногие: ты, да вон Гахерис, да Аквила — мой военачальник, мой оруженосец и капитан моих телохранителей. Я не буду страдать от недостатка заботы и охраны.

— А Бен Симеон?

Он покачал головой.

— Мне больше не нужны врачи, Медвежонок.

И фигура в тенях сделала движение, которое было началом настоятельного протеста, а потом замерла снова.

Глава двадцать шестая. Меч в небе

Два дня спустя мы были на небольшой вилле — немногим больше, чем фермерской усадьбе — которая была расположена среди лесистых холмов к северу от Венты и которую Амброзий (а до него его отец) использовал как охотничий домик. Если не считать нескольких комнат, где жили управляющий и батраки, крылья дома, так же как и старый, прокопченный атриум, были заполнены корзинами с запасами зерна, как почти на каждой вилле, расположенной в отдалении от саксонских троп, потому что в эти дни, когда торговля между разными областями и государствами совсем угасла, люди забросили шерсть и снова обратились к зерну. Но Амброзий всегда держал для себя две длинных комнаты в верхнем этаже, и высланные вперед слуги подготовили все к нашему приезду.

141