Меч на закате - Страница 165

165

Вскоре мне предстояло заняться множеством дел. Не успел я слезть с лошади, как ко мне с предварительным докладом подошел Пердий, и почти сразу следом за ним — Марий. Я слушал, как сквозь легкий хмель, их сообщения о том, что Аэлле из Саутсэкса погиб среди своих дружинников и что среди мертвых тел не было найдено ни Оиска, ни Сердика («Может быть, его люди унесли его», — сказал я. Я мог бы поклясться, что мой клинок лишил его жизни), о числе убитых и раненых среди людей и лошадей; и все это время лагерь вокруг нас гудел, требуя новостей, и сами новости громко передавались от одного к другому.

Я слушал, уточняя то одну, то другую деталь: теперешнее расположение войск, ситуацию с продовольствием… А потом, когда Сигнуса уводили прочь, я наконец-то смог задать один-единственный вопрос, который был не вопросом цезаря, а моим собственным:

— Бедуир… что с моим старым Бедуиром?

Кто-то указал на глинобитные хижины-бараки.

— Он там, господин. Всех раненых отнесли туда.

На какое-то мгновение я отупел от облегчения.

— Значит, он не погиб?

— Чтобы убить такого, понадобилось бы нечто большее, чем размозженный локоть, — сказал кто-то. Но тон, с которым они обращались ко мне, едва уловимо изменился, и они стояли чуть дальше от меня, а когда я повернулся и направился к баракам, то услышал за спиной взрыв негромких, возбужденных голосов и почувствовал провожающие меня взгляды.

Разведчик Нони, который подбежал ко мне прежде, чем я успел пройти дюжину шагов, был первым с тех пор, как я вошел в крепость, кто посмотрел на меня неизменившимися глазами; но глаза Темных Людей редко выдают что бы то ни было, и его голова была забита другими вещами.

— Господин, это большой пес — тот, которого ты зовешь Кабаль.

Я остановился как вкопанный. Сердцем я уже смирился с тем, что старый пес погиб.

— Что Кабаль?

— Я положил его под одним из фургонов. В моей груди жила надежда, что я смогу спасти его для тебя, но рана слишком тяжела, — он положил на мое запястье узкую коричневую ладонь; мужчины Темного Народца или близкородственных с ним племен очень редко прикасаются к Солнечным Людям (с женщинами все иначе); но, думаю, он очень надеялся, что сможет прийти ко мне и сказать, что он спас для меня мою собаку. — Иди же и сделай то, что должно быть сделано.

Я свернул к стоянке фургонов; Нони, как тень, двигался рядом со мной.

Нож для потрошения сделал свое дело слишком хорошо, но Кабаль узнал меня и попытался постучать хвостом по земле, хотя было очевидно, что вся задняя половина его тела совершенно отнялась, а когда я опустился рядом с ним на колени и прикоснулся к его огромной свирепой голове, он даже завел еле слышное подобие своей старой гортанной песни, которая всегда была для него способом выразить свое удовольствие моей компанией. Я сделал то, что должно было быть сделано, своим кинжалом и быстро поднялся на ноги, собираясь уйти, но на мгновение помедлил, чтобы оглянуться на маленькую, смуглую, хмурую фигурку Нони Журавлиное Перо.

— Кто принес его сюда?

— Часть пути он прополз сам… Ай-и! Он был героем! Горло человека, которого он убил, было начисто вырвано… а остальную часть пути мы несли его, один из погонщиков и я.

Я поблагодарил его и, уже готовый идти своей дорогой, снова остановился, потому что он, казалось, все еще ждал чего-то.

— Что такое, Нони Журавлиное Перо?

— Разве ты не собираешься съесть его сердце? — в его голосе был оттенок упрека. — Он хорошо сражался за тебя; это было великое сердце — достойное даже императора.

Я покачал головой.

— Это не в обычаях Солнечного Народа. Мы верим, что у каждого человека и у каждого пса должна быть своя собственная храбрость.

Но на пути к баракам я вспоминал Айрака.

Между хижинами сновали взад-вперед лагерные женщины, и все было пропитано запахом едких мазей и разорванной человеческой плоти, смешивавшимся с резким дымом конского навоза от костров, на которых кипели огромные глиняные горшки с водой; и один или два раза, проходя мимо двери, я слышал, как кто-то ругается или кричит от боли. В дверях одной хижины я нашел Гуалькмая и еще пару людей, которых он обучил себе в помощь; он мыл руки в ведре с розоватой водой. Его лицо было пятнистым и свинцовым от усталости, но он тоже внезапно задержал на мне взгляд.

— Мы отнесли его в твои покои, когда бараки начали переполняться, — сказал он в ответ на мой вопрос, принимаясь вытирать руки куском тряпки.

— Он…, — начал я, а потом изменил конец фразы. — Насколько серьезна рана?

— Настолько, насколько обычно бывает, когда стрела пробьет локтевой сустав, — ответил Гуалькмай. — Я вырезал наконечник, и сама рана его не убьет, если только у него не начнется лихорадка. Но…

Он на мгновение запнулся, и я услышал, как мой собственный голос повторяет за ним последнее слово:

— Но?

— Он был почти белым от потери крови — стрела перебила артерию.

Я помню, что заметил тоненькие красные прожилки в его глазах — глазах человека, которому необходимо выспаться и который знает, что ему это не удастся еще очень долго. Я спросил:

— У него есть хоть какие-нибудь шансы?

Гуалькмай сделал руками слабое выразительное движение.

— Если через три дня в нем все еще будет жизнь, то, думаю, он выкарабкается.

Бедуира я нашел лежащим плашмя на моей постели под старым одеялом из шкур выдры; он был удивительно плоским, совсем не как взрослый мужчина, а как юноша-подросток или только что родившая женщина. Его левая рука, обмотанная окровавленными тряпками и уложенная поперек груди, казалась какой-то совершенно чужой ему вещью, и когда я опустился на корточки рядом с кроватью, его причудливое лицо напомнило мне своей белизной нечто, из чего давно уже ушла жизнь, — тонко очерченное лицо черепа, пустая оболочка и обточенные морем кости — так что на одно долгое мгновение, мгновение не столько горя, сколько удивительной неподвижности, я подумал, что он уже мертв.

165