Я и сейчас вижу, как наяву, плоские луга под городскими стенами, по-зимнему бледные в слабом свете солнца; матово-синие, похожие на древесный дым тени среди голых, пестрых лесов на окружающих нас горных склонах; стайки скворцов, с шуршащим звуком снующие у нас над головами, и изогнутую линию эскадронов, которая, казалось, повторяет рисунок птичьей стаи; слышу перестук копыт и слабые звуки труб из-за заливных лугов; и это музыка, на которую была положена вся моя жизнь.
Это продолжалось с самого полудня на глазах у густой толпы, собравшейся у городских ворот и по краю скакового поля. Мы выполняли маневры все вместе — и вымпелы эскадронов струились в серебристо-золотом свете — вступая в притворные схватки, которые готовят руку и глаз к настоящему бою. Мы разделялись, эскадрон за эскадроном, всадник за всадником, и на лошадях, которые почти плясали под звуки труб, образовывали на радость зрителям сложные, постоянно меняющиеся фигуры — закручивающиеся в спирали линии, наконечники стрел, вращающиеся круги (потому что это тоже прибавляет мастерства и самообладания в день битвы). Я уже выводил туда свой эскадрон, показывая его в действии, и рев толпы и мягкий топот копыт, ударяющихся о зимнюю траву у меня за спиной, все еще звучали в моей крови, пока я сидел, глядя на Бедуира, который вышел на поле в свой черед.
Он увлекал эскадрон за собой вдоль длинной линии вкопанных в землю столбиков, проводя его между ними туда-сюда, будто челнок сквозь основу, а за ним следовал его помощник с эскадронным вымпелом, развевающимся на древке копья, словно переливчатое шафраново‑синее пламя; я с тревогой наблюдал за своим другом, беспокоясь, все ли у него в порядке, гадая, не слишком ли сильно давит на его увечную руку – несмотря на перекинутый через плечо ремень – тяжелый щит из черной бычьей кожи, выискивая малейшие признаки того, что ему тяжело справляться с огромным рыже-чалым жеребцом. Но Бедуир всегда обладал присущим певцам умением управлять лошадью при помощи колен, и сейчас это здорово его выручало. В своем стремлении увидеть, как у него обстоят дела, я подал Сигнуса на несколько шагов вперед, мимо купы голых ив, слегка заслоняющих от меня поле, а когда снова придержал его, то заметил небольшую группу молодых парней, все еще частично закрытую от меня ветками; их участие в сегодняшнем действии было на данный момент закончено, и они стояли, разговаривая между собой и наблюдая за теми, кто был на поле. Ближайшим ко мне был Медрот; его волосы — он успел снять с головы округлый шлем — сияли в холодном свете дня бледно-мышиным цветом, и он манерно поигрывал латными перчатками, как нервная лошадь перебирает зубами трензель. Парни с праздным видом разглядывали всадников и перебрасывались быстрыми легкими обрывками фраз, перемежающимися смехом; а я сидел на старике Сигнусе немного сзади и наблюдал за ними, спрашивая себя, только ли это плод моего воображения, что они казались сделанными из совсем другого теста, чем те люди, которые были молоды вместе со мной; только ли в том дело, что старому псу всегда чудится, будто молодой никогда не станет таким, какими были его собственные товарищи по своре. Эти парни были выносливыми и крепкими в плечах, как и мы когда-то; на них были блестящие серые кольчуги, похожие на лососевую шкуру, тогда как мы шли в бой в старых туниках из вываренной кожи, и все же каким-то неуловимым образом они, казалось, съежились, утратили что-то, что было у нас. И впрямь, эти парни — все из эскадрона Медрота — с виду словно и вовсе не принадлежали к Товарищам… «Это и должно быть так, — сказал я сам себе. — Жизнь сейчас не такая, как та, что мы знали двадцать лет назад, и Товарищество должно было измениться вместе со всем остальным». Это было правдой, и однако, глядя на широкие молодые спины этих парней, которых, как мне показалось, я почти не знал, я внезапно ощутил, что былая сила единства начала уходить из Товарищества, оставляя его немного размытым по краям. И что-то в моей груди, под моими собственными доспехами, отозвалось легкой болью при мысли о старом сплоченном братстве.
Занятый своими мыслями, я воспринимал их голоса только как звук, пока кто-то из них не упомянул имя Бедуира; и, словно между нами открылась дверь, я начал понимать смысл их слов:
— А он крепкий мужик, этот старый сатир. Мой Бог! Эскадрон он водит по-прежнему как юноша.
А другой полусердито, полувосхищенно отозвался:
— Если я в таком возрасте и с одной рукой смогу действовать так же хорошо, мне не на что будет жаловаться… Да и выглядит он недурно — на лошади и на таком расстоянии, когда не видно его лица.
Медрот рассмеялся — ломкий, похожий на ржание смешок; безотрадный звук — и махнул перчатками, которые теребил в руках, в сторону Гуэнхумары; она, с откинутым на плечи капюшоном горностаевого плаща, стояла неподалеку от нас в сопровождении маленькой пухлой Телери и кучки других женщин.
— Думаю, ты не единственный, кто придерживается такого мнения, хотя я сомневаюсь, чтобы его лицо чем-то не понравилось ей и на близком расстоянии — да и все остальное в нем, если уж на то пошло. Посмотри, как наша царственная дама сейчас за ним наблюдает.
Кто-то третий из группы сказал — как мне показалось, с некоторой долей неловкости:
— В конце концов она не единственная, кто наблюдает за капитаном цезаря.
Голос Медрота был мягким, почти напевным:
— Капитаном цезаря? Капитаном королевы будет ближе к истине, дитя мое.
И они все рассмеялись.
И несмотря на пронзивший меня укол гнева, я, слушая их, чуть было тоже не рассмеялся; эти зеленые юнцы ничего не знали об узах, которыми могут связать людей десять или двадцать лет жизни. Ну, конечно, она наблюдает за ним, так же как и я наблюдаю за ним; ведь это он в первый раз испытывает руку в полном боевом снаряжении.