Меч на закате - Страница 135

135

— Ласточка, ласточка моя, ты не просыпалась; это все был один дурной сон.

— Наутро от нее все еще пахло тем горьким дымом.

— Ну, значит, это была какая-то очистительная церемония. У каждой веры есть свои тайные обряды.

— Они вытягивали из нее жизнь, — сказала Гуэнхумара. — Я знаю. Они вытягивали из нее жизнь, чтобы отдать ее своему больному ребенку… на следующий день он начал поправляться… а ей они не оставили жизни даже на три года.

Это было безнадежно. Я доверил бы соплеменникам Друима Дху мою или ее душу, но я знал, что никакие мои слова, никакие поступки не смогут изменить того, во что она верит. И все же я сделал еще одну отчаянную попытку:

— Гуэнхумара, между мной и народом Друима Дху были добрые отношения, и какое бы зло Темные Люди ни творили время от времени, они не предадут друга, если тот прежде не предаст их. Вот если бы я отпустил Кея той зимой пошарить в их ямах с зерном…

Но она даже не слушала. Она не чувствовала, что мои руки обнимают ее, и я со свинцовой безысходностью уронил их. Когда она заговорила снова, ее голос немного смягчился, но эта мягкость не сделала ее более близкой, чем раньше.

— Я знаю, что ты тоже любил ее, и знаю, что ты не мог понять, что ты делаешь. Но я всегда буду помнить, что девочка умерла из-за тебя… Нет, не трогай меня; я не хочу прикасаться к тебе или чтобы ты прикасался ко мне — я не захочу этого очень долго; может быть, больше никогда.

Я потерпел поражение, и осознание этого наполнило меня безнадежностью и отчаянием.

Я в последний раз взглянул на тело малышки и вышел мимо Гуэнхумары за дверь; верный Кабаль последовал за мной. Это было ее право — остаться наедине с ребенком. Я пересек слабо освещенный атриум и оттуда через двор прошел в кладовую, где всегда стояла походная кровать с одеялами и подушками на случай, если я пришлю гонца или сам приеду ночью слишком поздно, чтобы будить домочадцев. Я свалился на нее и, самое странное, проспал почти до полудня.

Мы похоронили Хайлин на следующий вечер, так что я смог помочь нести маленький гробик, прежде чем наутро вернуться к Братству. Со мной шли Аквила, который получил рану в грудь и теперь выздоравливал дома, Амброзий и еще несколько других. В это время года у меня было не очень много друзей в Венте. Мы вынесли Хайлин из дома после наступления темноты, с факелами на римский манер. Люди, которые вели свой род от римлян и которые были стариками, когда я был мальчишкой, говаривали, что женщина проживает всю свою жизнь «между двумя факелами», потому что она покидает дом ночью и при свете факелов только дважды: первый раз в свадебных носилках, а второй — в гробу. Но для маленькой Хайлин был только один раз, и ей не суждено было сесть в свадебные носилки.

Ночь была бурной, и пламя факелов трепалось и плыло на ветру, который мягко ворошил листья тополей; и вокруг маленькой могилки метались и скользили тени.

Мы не стали устраивать потом тризну. Это была такая незначительная смерть, слишком незначительная для подобных вещей. Мы вернулись обратно молчаливой группой, с потушенными факелами, и расстались у ворот старого дворца коменданта. Аквила проводил бы меня до самых покоев и, думаю, Амброзий тоже, но мне не нужен был никто рядом, и они достаточно знали и любили меня, чтобы оставить меня одного.

Луна уже несколько ночей была на ущербе, но когда я вошел в Королевин двор, света было достаточно, чтобы показать мне силуэт человека, сидящего на широком бортике старого, растрескавшегося водоема, в котором некогда бил фонтан.

Кабаль негромко заворчал, но я успокоил его, положив руку ему на ошейник. А человек поднялся на ноги и повернулся ко мне. При таком свете я почти ничего не мог разглядеть — только то, что он был примерно моего роста, светловолос и очень молод; но когда он заговорил на языке бриттов, его голос заставил что-то дрогнуть и зашевелиться в моей памяти.

— Ты — Артос Медведь, тот, кого называют графом Британским?

— Я Артос Медведь. У тебя ко мне какое-то дело? Сообщение?

Но я знал, что этого человека я никогда не видел в своем войске.

— Нет, не сообщение, — ответил он. — Мое личное дело; но когда я услышал о горе, посетившем твой дом, мне показалось, что будет лучше подождать тебя здесь, а не входить без предупреждения в такое время.

— И конечно же, твое дело должно быть очень срочным, раз оно не могло подождать до утра даже в такую ночь, как эта.

Он сказал:

— Прости меня. Я здесь чужой; я только что приехал с гор и не привык к каким бы то ни было городам. И куда же мне было обратиться в первую ночь в Вента Белгарум, кроме как в дом моего отца?

Меня накрыла бесконечная тишина, темное ледяное затишье. И в нем, казалось, разбегались и разбегались эти слова, словно круги, расходящиеся по стоячей воде, в которую уронили камень. И когда последний круг растворился на темном краю тишины, я смог только повторить последние слова и вновь разослать эти круги во все стороны.

— Дом твоего отца?

Значит, Игерна сдержала слово. Теперь я узнавал звук этого голоса. Сквозь годы я слышал его снова: «Пусть твой сын будет тебе отрадой, мой господин… твой сын отрадой… отрадой…»

— Меня зовут Медрот, — ответил он. — Моя мать сказала, что обещала тебе назвать меня Медротом — по имени белой крысы с рубиновыми глазами, что была у нее когда-то.

— Да, она обещала это; и еще что она пошлет тебя ко мне, когда ты станешь мужчиной. Должно быть, ей было нелегко сдержать обещание, потому что она, наверно, очень по тебе скучает, — или после тебя родились и другие? — я спохватился и попытался взять оскорбление назад, вспомнив, что она была его матерью. — Прости меня, Медрот. Я не должен был этого говорить.

135