Меч на закате - Страница 32

— Мальчик всего лишь послушник и все еще может решать сам! Выбирай, Гуалькмай.

Он медленно оторвал свой взгляд от моего и перевел его на аббата.

— Святой отец, из меня вышел бы плохой монах, потому что сердцем я был бы в другом месте, — и с этими словами он вышел из толпы братьев и остановился у моего стремени. — Я твой, милорд Артос, телом и душой.

И коснулся эфеса моего меча, словно давал клятву.

Аббат запротестовал снова, более горячо, чем раньше, а потом умолк; его монахи и мои Товарищи, тоже молча, стояли и наблюдали за происходящим. Но не думаю, чтобы мы с Гуалькмаем услышали, что именно прокричал старик.

Я сказал:

— Что ж, это хорошо; мне кажется, в тебе есть нечто, что пригодится нам среди Товарищей.

И повернулся в седле, чтобы приказать паре погонщиков взнуздать одну из монастырских лошадей и набросить ей на спину потник.

Пока они это делали, Гуалькмай — так спокойно, точно мы условились о его отъезде со мной много недель назад, — принялся затягивать ремень из сыромятной кожи и подвязывать стесняющие движения полы одежды.

— У тебя нет ничего, за чем бы ты хотел сходить? Никакого узелка с вещами? — спросил я.

— Ничего, кроме того, что на мне. Это помогает путешествовать налегке.

Он ни разу не оглянулся ни на аббата, ни на кого-либо из монахов. Кто-то подсадил его, и он устроился поудобнее на потнике, подобрал поводья и, развернув лошадь, встал в строй. Товарищи один за другим вскочили в седла, и мы со звоном и топотом выехали за ворота и направились к окраине болот и к старой дороге легионеров, что шла от Глейна прямо на север, к Линдуму.

Глава седьмая. Границы

Аббат, что было совершенно естественно, пожаловался на меня епископу Линдума; но епископ, хоть и ревностный служитель веры, был тщедушным человечком, крикливым, но безобидным, как землеройка, и его было нетрудно утихомирить. Тем не менее, это стало началом враждебных отношений между мной и церковью, которые продолжались с тех пор почти все время…

Прошло шесть лет, и каждое лето мы проводили в стычках с Октой Хенгестсоном и его сыном Оиском, который уже достиг того возраста, когда мог встать во главе войска. Линдум, от которого во все стороны, словно спицы в колесе, разбегались неухоженные дороги, был идеальной базой для военных кампаний тех лет; и там, в старой крепости Девятого легиона, которую передал в наше распоряжение герцог Гидарий, мы устроили зимние квартиры и наносили из них удары на юг, к Глейну и берегам эстуария Метариса; на запад, вдоль открытого побережья; и на север, чтобы загнать Морских Волков обратно в реку Абус.

Тем временем, как я знал, Амброзий создал свой оплот против Тьмы и удерживал его в борьбе со старым и могущественным Хенгестом и новым врагом, неким Аэлле, который высадился с боевым флотом к югу от Регнума и стал страшной угрозой для восточного фланга бриттов. Все это не имело теперь ко мне никакого отношения; но тем не менее, мне кажется, что если бы Амброзий позвал меня, я на время бросил бы и Гидария, и недоделанную работу, которую потом, вне всякого сомнения, пришлось бы переделывать заново, и помчался к нему, на юг. Но он не позвал, и я продолжал заниматься тем, что было под рукой.

Это были суровые годы, и не всегда мы возвращались домой с лаврами победителей; иногда нам оставалось только зализывать раны. Но к наступлению седьмой осени территория вокруг Линдума и северная часть иценского побережья были почти очищены и настолько опасны для саксонского племени, что в течение какого-то времени их неустойчивые боевые ладьи уже не приставали к берегу с каждым порывом восточного ветра (в те дни мы называли его «саксонским»). И мы знали, что когда весной откроются дороги и придет время снова выступить в поход, пора будет нанести удар на север, за реку Абус, — по Эбуракуму, который Окта и его орды сделали своим новым лагерем в древнем краю бригантов.

Этой осенью умер Кабаль. С тех самых пор как он достаточно подрос, я никогда не выезжал на битву без того, чтобы он не бежал рядом с моим стременем; и все прошлое лето он сопровождал меня, как делал всегда. Но он был стар, очень стар, его морда поседела, а тело было покрыто шрамами, и в конце концов его мужественное сердце не выдержало. Однажды вечером, лежа, как обычно, у моих ног рядом с очагом в пиршественном зале, он внезапно поднял голову и посмотрел на меня, словно был озадачен чем-то, чего не мог понять. Я нагнулся и начал почесывать мягкую ямочку у него под подбородком, и он негромко вздохнул и положил голову мне на руку. Даже тогда я не осознал, что происходит; просто его голова становилась все тяжелее и тяжелее у меня на ладони, пока я не понял, что пришло время положить ее наземь.

Потом я вышел на галерею и долго стоял там в темноте, прислонившись к стене.

Но в конечном итоге той осенью у нас было не так много времени, чтобы горевать над умершим псом.

Несколько вечеров спустя мы снова сидели в зале, в обеденном зале старой крепости легионеров, в котором на облупившейся штукатурке над дверью были нарисованы значки и перечислены титулы злосчастного Девятого легиона. Несколько собак лежали растянувшись вокруг центрального очага — собак, принадлежащих тому или иному из Товарищей. Я смотрел, как рыжая сука Фульвия кормит своих щенят, и думал о том, с какой замечательной легкостью мог бы найти себе другого пса, который заполнил бы мягким топотом и постукиванием длинных когтей ту тишину, что ходила за мной по пятам. Но этот пес не был бы Кабалем. Только судьба могла послать мне другого Кабаля… Ужин был окончен, и ребята занимались своими обычными вечерними развлечениями. Двое из них, раздевшись до штанов, устроили по другую сторону очага борцовский поединок, а кучка других, собравшись вокруг, наблюдала за ними, подбадривая их криками. До меня доносилось тяжелое дыхание борцов и смех и советы зрителей. В углу, немного в стороне от остальных, сидел, склонившись над доской для шашек, Гуалькмай, а его противником был мой прежний оруженосец Флавиан. Они уже давно пристрастились играть в шашки друг с другом, эти двое, — возможно потому, что играли почти одинаково плохо. За прошедшие шесть лет мы вытопили из Гуалькмая весь жир, и теперь он ни в чем не походил на куропатку — худощавый, жилистый юноша со спокойным лицом. Хорошо я сделал, подумал я, когда высвистал Гуалькмая из его монастыря на болотах; его отец был не прав, потому что верхом на лошади он оказался прекрасным бойцом, хотя в рукопашной хромота сковывала его движения; но главным образом он проявил себя как войсковой лекарь, ради чего я его и брал. Не один из Товарищей был к этому времени обязан ему жизнью. Какие бы ошибки я ни делал, подбирая себе людей, без сомнения, я не ошибся ни в нем, ни в Бедуире, ни в Кее. За те годы, что мы провели вместе, именно эти трое, как никто другой, стали, так сказать, внутренним ядром Братства.